закрыли. Оля еще грозилась наснимать из первых двух номеров, но уже после всего — когда поженимся. Теперь эта дата стала основополагающей в ее, да и нашей вообще жизни. И счет Ковальчуку предъявлять будем именно тогда. Я привычно соглашался с ее решениями. Пока мы не перешли толстую границу правонарушений я мог не переживать. А выяснить, сможем или нет получится в следующем году. На него много чего приходилось — уже сейчас. Но и нынешний, несмотря на свой финал, еще преподносил разные сюрпризы. Порой неимоверно жуткие.
Как трагедия в Армении. Седьмого числа там случилось мощное землетрясение, задело весь север республики. Поначалу сведения поступали отрывочные, бессвязные какие-то, наш меченый генсек даже свою поездку в ООН не прервал, ибо трындел там о мире и развитии не останавливаясь, а его, как лидера сверхдержавы, тоже никто не мог призвать к порядку и освободить место. А вот через несколько дней…
Центром катастрофы стал небольшой городок Спитак. Действительно совсем небольшой, но принявший за последние месяцы немало беженцев из Азербайджана. Большая часть переселенцев перебиралась именно на север республики и именно там случилось это горе. Землетрясение стерло Спитак и прилегающие села с лица земли, ни одного целого дома не осталось. В ближайших областных центрах — Кировакане и Ленинакане — разрушенными оказались не меньше двух третей зданий. Страшно даже представить количество жертв, оно исчислялось десятками тысяч. Еще сотни тысяч оказались без крова — и это в декабрьскую стужу, когда по ночам мороз опускался ниже десяти градусов.
Гражданская оборона среагировала моментально. В города оперативно вводились отряды, пригонялась техника, войска прислали все, что имели, составы пошли, едва только стали понятны масштабы трагедии. Самолеты из Баку в Ереван шли клинами, один за одним. Вот только…
Ни ГО, ни Минобороны не представляло, несмотря на весь многолетний опыт трагедий, случавшихся по всей территории страны, что до войны, что, тем более, после, как справляться с ними. Удивительно, но гражданская оборона занималась в основном, профилактикой правонарушений в области пожарной и прочей безопасности. Вот и сейчас крепкие парни в спецовках с кранами, оснащенные вроде бы всем самым необходимым, стояли на улицах разрушенного города, на развалинах, в которые превратились города, но не знали, ни с чего начать, ни как искать выживших. Через несколько дней подобной сумятицы прибыл, подгоняемый журналистами, председатель Совмина. Долго бродил меж уничтоженных домов, молча глядел, а когда встретился глазами с осиротевшими жителями Спитака — не выдержал. Расплакался.
Кажется, это свидетельство оказалось сильнее всех прочих. Аэрофотосъемка уничтоженного города не давала того представления о горе, который смог показать всего один человек, плачущий большевик. Ведь у нас не принято страдать, напротив, всегда требовалось крепиться, сплотить ряды, стоять до последнего, идти в бой, что бы им ни называли, от страды до очередной стройки века. Видные партийцы с экранов не были людьми, лишь функциями КПСС, выполнявшими свои обязанности, андроиды, лишь внешне похожие на людей. Вот меченый генсек тому пример: в шестнадцать лет получил орден Ленина за то, что грудью бросился спасать горящую пшеницу. Конечно, его спасли, а урожай погиб, но во времена, когда урожаю уделялось столько времени — сразу после окончания войны — неудивительно, что подвиг Миши Горбачева раструбили на весь Союз. Бессмысленный и беспощадный подвиг, которому наверняка кто-то да последовал, просто из дурости своей и чужой.
Сам генсек прибыл куда позднее. Но главное, что оказалось сделано за эти дни — СССР впервые в своей истории попросил помощи у соседей. У всех. Ибо сам справиться с бедой оказался не в состоянии. Это понял председатель Совмина и именно он уговорил генсека просить. Да, прогнуться, унизиться, как это скорее всего, им, упертым большевикам, казалось, но просить.
Откликнулись все. Свои и чужие. В единственном международном аэропорту «Шереметьево-2» спешно открыли стойку для скорейшего прихода специалистов с нужной техникой, а главное, опытом спасения людей. И они спешили, как могли, как позволяла погода, дороги, заторы, горы — они ехали, они помогали, они спасали жизни: сутками, неделями, без перерыва, без отдыха, без усталости.
Кажется, именно тогда наша страна вдруг стала куда понятней, открытей, человечней, в конце концов. Горе оказалось одно на всех. Неделимое, общее горе.
Глава 28
Мы сбросились по пятьдесят рублей, Михалыч немного поскупердяйничал, но больше, кажется, для виду. Просто, чтоб сразу не соглашаться и как-то этим набить себе цену. Вообще, я его перестал понимать последнее время. Вроде тот же, что и был, но иногда и пьяным и трезвым он выражал те мысли, которых я от него никак не ожидал. Скажем, ту, что изрек сейчас:
— Боюсь перечислять на счет, разворуют. У нас же все разворовывают, страна на этом стоит, люди так живут, иначе б сдохли давно или что-то другое построили, а не социализм. Социализма без воровства не бывает, это уже поняли. Все воруют, от высших чинов, ну им это обязанность с самого начала, еще до сотворения Руси. А голытьба, вроде нас, тоже подвякивает. Помогает. Удивительный круговорот ворья в природе. А иначе б давно рухнуло. И не говорите, что сами не воруете, еще как воруете, только масштаб меньше и шанс попасться больше.
Да, он это уже говорил. Но не так обще и не столь безнадежно. А тут выдал пятьдесят рублей рублевиками и трешками, неприятно поморщился.
— Вот тоже, ничтожнейший из людей, дворник или почтальон, а ему все равно дают — за то, что свою работу выполняет. Наша письмоносица Клавдия, она ведь пенсию разносит, а ведь не просто ж так таскается по всему району — она с каждой своей подопечной, что не могут сами сходить, по рублику по два имеет — как благодарность. Хотя и обязана. Или я, вроде тоже тружусь, как пчела. А вот попросит воспитатель, дескать, поработайте у меня, Василий Петрович, получше, не обижу. Я обязан поработать получше, но все ж знают, работает дворник или нет, зарплата капает. Вот и стараюсь за рублик, за треху. Кто сколько даст. Так что это все… вот их, что вам дал, их не так жалко, как те, что выдают пятого и двадцатого, — он подумал и прибавил: — Хотя может и жальче. Ведь я ими трудился, зарабатывал, а не как всегда.
И замолчал. Снова ушел к себе, теперь у него появилась привычка, не выслушав слов соседей, в ответ на его монолог, запираться, оставаясь наедине с бутылкой. Долго молчать, но мало пить, лишь изредка включая радио на канале «Орфей» — слушая классическую музыку. А потом, когда надоест — Михалыч не мог слушать долго ни классику, ни современную
